Вечер перед Рождеством

Перевод рассказа Jamie Cameron"The Nicht Afore Christmas".
Translation into Russian. Short story by Jamie Cameron "The Nicht Afore Christmas".

Вечер перед Рождеством

Рождественский утренник был еще более дурацким,

чем обычно, и я радовался, что для меня он последний. В сентябре наши с Джо дороги разошлись, по крайней мере, на время, и теперь он с непоколебимой уверенностью ходил в школу на холме.

Начальную школу на Анкрум-роуд было видно, если забраться на стену у католической церкви Святой Марии, там где Хай-стрит превращалась в Лочи-роуд. В то время я понятия не имел, что такое Алькатраc[1], а то я бы точно назвал это образовательное учреждение «Алькатраc на Холме».

Шляпы для вечеринки собственного приготовления, крекеры собственного приготовления и желе с комками собственного приготовления, свистки, трещотки, погремушки, ксилофоны, жестяные барабаны, и тщетные попытки спеть рождественский гимн под аккомпанемент расстроенного пианино – все это создавало ощущение неистовой суматохи в главном зале детского сада.  Из-за снежков, тайно пронесенных под фартуками, деревянный пол стал мокрым, скользким и грязным, в общем бардаке поучаствовали и маленькие девочки, описавшиеся от волнения прямо на пол. Елка торчала под невероятным углом, лампочки в гирлянде взрывались каждые пять минут, с шоколадок все обертки давно посрывали, а фея выглядела такой же задрипанной, как и няньки, вяло пытавшиеся приглядывать за своими принаряженными подопечными.

Все двери были от нас заперты, включая, к моему большому разочарованию, дверь в Тихую комнату, где я мог бы найти утешение в Визарде или Хотспуре, или даже при данных чрезвычайных обстоятельствах в Дэнди или Бино[2], хотя вообще-то я весьма презирал Опасного Дэнниса и Отчаянного Дэна. Не удивительно, что мое участие в Хоки-коки[3] закончилось, когда я три раза заехал ботинком, ну, во всяком случае, сандалем, в трех малышей, которые дерзнули трясти своими руками у моего носа. Меня отшвырнули через всю комнату, и я угодил попой прямо в рождественскую елку, за что был награжден звуком трех одновременно взорвавшихся лампочек  и феей, свалившейся мне на колени. Я бы и ушел тогда, но время подарков еще не пришло.

«Хо-хо-хо!»

Голос не подвел, но усы на липочке и запах джина изо рта ее выдали. Сантой была матрона. Сантой всегда была матрона, я и без Джо догадывался. Но неужели я был единственный, кто узнал ее? Остальные, даже мои товарищи-пятилетки, визжали от восторга, и от всеобщей свалки их удерживали только сомкнутые плечом к плечу шеренги нянек, охранявших путь к елке, где Санта – и Бог мне свидетель – пинком отшвырнула меня с дороги.

Притащили кресло Санты. Она шмякнула свой мешок на пол и упала в кресло, которое провисло под ее отнюдь не малыми телесами, весившими, наверное, с тонну.

«Построились. Сначала воробьи. Потом чайки. Теперь дрозды, а за ними синицы». Няньки смеялись, кричали и выстроили нас в некое подобие порядка. Мне было четыре, следовательно, я – синица. Я тогда не понимал, почему мама смеялась, когда я сказал ей[4].

В заданном порядке ясельные, младшие и старшие группы забирались к матроне на колени, вдыхали винные пары, шептались и получали подарки. Дети сползали вниз, няньки уводили их, отбирали подарки и складывали на столик у дверей. Как обычно, нам не разрешалось разворачивать свертки до конца праздника; прежние опыты с немедленной распаковкой привели к ревности, ссорам, стычкам, дракам и того хуже. Вся ясельная группа, большая часть младшей группы и кое-кто из старшей разразились безутешными слезами, но никто и не попытался утешить детей, только пианино громче заиграло.

Подошел мой черед. Я заглянул в глаза матроне - маленькие черные изюминки, утопленные в багровом пудинге. Мне захотелось поднести к ней спичку. Интересно, джин также воспламеняется, как и бренди? Не важно. Эта мерзкая борода точно загорится.

«Подойди, Пол».

«Мама говорит, что вы должны называть меня Жан-Поль».

«Подойди, Жан-Поль». Я чувствовал ее злобу, видимо, действие джина заканчивалось.

«Я не отзываюсь на Жан-Поля».

«Подойди, ты».

Неподвижный субъект столкнулся с непреодолимой силой.

«Вот, держи». Она швырнула мне маленький сверток.

«А как же мое рождественское желание?»

Матрона фыркнула, как морж из фильма про природу, который мы смотрели день назад, и подставила мне свое ухо. Я прошептал желание.

«Нет».

«Как это нет?»

«Нет – значит, нет. Иди играй».

Я стоял на своем, пока няня не оттащила меня. Я почти не заметил, как мой подарок выскользнул у меня из рук. Я был в шоке и не приходил в себя, пока не очутился в диком танце, весь зал вертелся, крутился и шатался, дети поскальзывались и падали на предательском линолеуме. Я выбрался из этого балагана и вернулся к елке. Санта уже ушла. Я влез в кресло, устроился поудобней и стал глядеть на взлохмаченные ветки. Мне надо было подумать. Над головой взорвалась еще одна лампочка.

В пять часов я стоял у входа в детский сад и ждал, когда за мной придет бабушка. Падал легкий снег. Он вертелся и кружился в свете фонаря. Хотя мне было не холодно, я дрожал и крепко сжимал холщевую сумку, содержащую историю трех моих детсадовских лет.

Бабуля шла зигзагами по Флайт-лейн, и ее странные перемещения наводили на мысль, что голова у нее не вполне дружит с ногами. Она завела несколько разговоров, прежде чем ей удался один, достаточно длинный, чтобы иметь смысл. Я протянул ей одну ручку сумки, крепко ухватился за другую и потащил бабушку по направлению к дому.

«Не хочешь попрощаться с нянечками?»

«Нет, идем домой».

«Хорошая была вечеринка?»

«Нет».

Тень разочарования мелькнула на ее румяном лице, но бабуля не умела расстраиваться дольше, чем на мгновение. Дама старой закалки, она была рождена служить и угождать другим людям, особенно мужчинам. Все ее невзгоды таяли, как мороженое в стаканчике в августовскую жару.

«Нам бы побыстрей домой прийти. Завтра же рождество, а твоя мама наверняка в последний момент соберется за покупками. Нам лучше не опаздывать». Моя мама была не старой закалки, и бабушка ее боялась. Она потянула за сумку и чуть не затащила меня под трамвай. Сомневаюсь, что она вообще его видела. Мы прошли мимо одной из дедушкиных пивных. Запах доносился одуряющий. Бабуля вздрогнула и поволокла меня прочь от этих манящих дверей.

Джо уже час как пришел домой. В комнате все было аккуратно и уютно. Бабуля порывалась начать разговор, но ее никто не поддержал. Она ушла, пообещав зайти на рождество. Мы не проводили ее, а она не обняла нас на прощание. В семье существовали какие-то условности, которых мы не понимали, но все равно соблюдали. Я стал читать, а Джо продолжил мастерить собственную версию улучшенной мышеловки. Мы уже приготовили маме подарок, завернули и спрятали в ночной горшок. Наши рождественские приготовления завершились.

В шесть пришла мама и упала в кресло, кашляя, как туберкулезная кошка. У моей мамы был плеврит. Ни Джо, ни я не знали, что такое плеврит, но мы распознавали его симптомы и ненавидели его. Мама сидела в кресле, согнувшись пополам, и пыталась вздохнуть. Джо садился на ручку кресла и разминал ей спину, сильно надавливая большими пальцами. Когда его пальцы начинали болеть, я сменял его, пусть не так эффективно, но я учился.

Иногда я брал ее за плечи и прижимался лицом к ее спине. Ей это, может, и не помогало, зато помогало мне. Потом мама стала делать припарки из горячей белой глины, размазанной на бинте. Мы нежно прикладывали горячую грязь к ее голой спине и веснушчатым плечам, обмениваясь новостями за день.

Большинство моих новостей были приукрашены, преувеличены или целиком выдуманы. Мне ужасно нравилось, когда мама смеялась, хотя за смех приходилось расплачиваться кашлем и болью. Тычок под ребра от моего пуританского брата означал, что я зашел слишком далеко. Тем вечером веселье было на мне.

Вдруг на дверь обрушились резкие удары. Джо открыл, его высокий, но ровный голос контрастировал с глубоким басом, раздавшимся, как гром над Бэлгэй-хилл. Когда Джо вернулся, на его тонком офранцуженном лице промелькнуло лукавство.

«Там полицейский пришел. Думаю, ищут Поля».

Я вздрогнул, как провинившийся проказник. Мама пригвоздила меня взглядом к стене. Интересно, у меня волосы встали дыбом? Я подавил порыв обернуться и посмотреться в зеркало на шкафу. Лаки выгнул спину и жалостливо пошипел.

«Ты, жди тут», - велела мама и добавила для верности, «не двигайся».

За дверью опять погромыхало. Слова не складывались в смысл. Мама наложила заклятие неподвижности и на мои мозги, и на все тело. До меня долетали только обрывки фраз.

«Хорошая идея - не заходить… ужасно боится людей…. Так кричит, что голова раскалывается… всегда таким был… доктора говорят…»

Я рискнул взглянуть на Джо. Он по-прежнему трудился над своей мышеловкой. Джо улыбался, но такую улыбку я не любил, он так улыбался, когда в его ловушку попадала мышь. Я видел однажды, как у мыши начисто оторвало голову, а в зубах торчал сыр, который и заманил горемыку навстречу судьбе. Я б посмотрел на его голову…. Нет, нельзя так думать. Бог слушает, Бог наблюдает, Бог все видит. А у Него когда-нибудь бывают перерывы или Он слишком занят, присматривая за мышеловками, которые Он приготовил для всех нас?

«Жан-Поль Боскет».

Я вздрогнул, когда услышал мое полное имя. Мама с таким же успехом могла надеть черный платок поверх ее рождественской завивки.

«Жан-Поль Боскет. Верни их».

На мгновение я захотел притвориться тупым, захотел совершить немедленное самоубийство. Но я воспротивился искушению и остался жить.

Забравшись под кровать, я вытащил полную сумку и подтащил ее к маминым ногам. Встал рядом на колени и начал вытаскивать подарки по одному, протягивая их маме, а она церемонно клала их на стол. «Четыре… пять… шесть…» Неужели эти проклятые свертки никогда не закончатся? «восемь… девять… десять…» Последний сверток затронул струны моей души. Я так посмотрел на маму, что и айсберг бы растаял. Она должна была знать, что это мое. Но мама была неумолима, она двумя пальцами взяла мой сверток – зеленая обертка, красные ягодки, смеющиеся снеговики – и бросила его в кучу, как собачью какашку.

Полицейский вошел в комнату. Мое сердце или какой-то другой орган ушло в пятки. Я не мог произнести ни звука; я застыл. Я почувствовал, как моя малюсенькая мошонка сжалась, и попытался сконцентрировать взгляд на полу. Безуспешно. Я поднял голову. Передо мной человек, очень большой человек, с большими желтыми зубами, усами более густыми, чем даже у матроны, а полицейская фуражка держалась на больших ушах с обеих сторон большой головы. У меня глаза полезли на лоб, грудь начала вздыматься. Подавленный всхлип пробился сквозь сведенные мышцы горла. Холодный ветер подул в открытую дверь, уничтожая праздник.

Человек сгреб своими большими руками все свертки, кивнул весело «Счастливого рождества!» и исчез в ночи. Я видел, как он шагал через пустырь к Лочи-роуд по направлению к железнодорожному мосту на Муиртон-роуд. Преграды не смутили мое воображение. Я знал, что Лочи-роуд ведет в Данди, большой город. Насколько я знал, я никогда там не был. Но это же очевидно: большой город - это где живут большие люди, а я не хотел иметь ничего общего ни с тем, ни с другими.

«Сделай три глубоких вдоха. Вспомни, как показывал доктор Хайнрайх».

Я задышал так глубоко, как только мог. Эти вдохи чуть крышу мне не снесли.

«Подойди сюда».

Я подошел. Мама сидела в кресле. Я встал напротив. Джо сидел на коврике перед камином. Лаки растянулся на кровати.

«Почему ты взял подарки?»

Еще один глубокий вдох.

«Это матрона виновата».

«Почему ты взял подарки?»

«Она не давала мне подарок для Джо».

«Продолжай».

«Ты говорила, у нас с Джо все должно быть одинаковым».

«Продолжай».

Я начал сердиться. Я чувствовал, что моя шея краснеет. Я был не виноват.

«Я попросил у нее… подарок… для Джо. Я вежливо попросил, честно, мам. Она сказала, нет, и невежливо. И я положил их себе в сумку, когда все переодевались. А бабуля помогла мне нести их. Они очень тяжелые, а трамвай чуть не…»

«Это нехорошо. Подарки не твои, ты не имел права брать их. Ты нехорошо поступил».

В комнате стало тихо. Джо сидел неподвижно. Огонь перестал потрескивать. Лаки прекратил мурлыкать. Я тонул в тишине, ее толстые тяжелые флюиды забивались мне в нос и в голову, стекали по спине и бежали по ногам прямо в мои серые детсадовские носки. Мама произнесла слово, которого мы всегда боялись: нехорошо. Оно звучало как огромный гонг, безжалостно разрушая тишину. Все, что угодно, но только не это слово. Это слово проложило дистанцию между нами и этой женщиной, это слово перерезало пуповину, питающую нас, это слово заставило ее отвернуться от нас, это слово стоило нам ее любви, а без ее любви нам было не выжить.

«Ты поступил нехорошо, но из правильных побуждений. Что ты собираешься теперь с этим делать?»

Никогда не задавайте четырехлетнему ребенку такой вопрос. Это нечестно. Это слишком сурово. Потому что четырехлетний ребенок всегда ответит правильно, но от этого ответа будет больно.

Я напряг мозги в поисках выхода. Посмотрел на Джо. Он скривил губы. Он тоже знал ответ. И он знал, что выхода не было.

«Спать».

«Когда?»

«Сейчас».

«Долго?»

«До утра».

«Комиксы?»

«Никаких комиксов».

«Спокойной ночи, сынок».

Я лихорадочно думал. Должно же быть что-то. Есть! Но нужно разыграть карту аккуратно. Я посмотрел маме прямо в глаза.

«Я еще не хавал».

«Что?»

«Я еще не хавал. Умираю от голода».

Даже Лаки задержал дыхание. В глазах мамы плясал огонь.

«Канун Рождества, а я еще ничего не хавал».

В маминой улыбке промелькнуло какое-то презрение.

«Хорошо, мальчики, что у нас сегодня к чаю?»

«Макароны на тосте?»

«Нет, это мы ели вчера».

«Яичница на тосте?»

«Нет, это на завтрак».

«Какой сегодня день, мам?»

«Четверг».

«Хлебцы и картошка фри, да?»

«Да».

Поль уловил нотку уныния в голосе Джо. Он не мог понять, почему его брат не радовался хлебу и картошке фри, когда зубы впиваются в кусочки жареной картошки, жирный маргарин мягко скользит в горле, губы хочется облизывать снова и снова, и заливает все это горячий сладкий чай.

В хорошие вечера можно съесть столько хлеба, сколько захочешь, включая корочки от батона, «горбушки», которые всегда оставляли для Поля, поскольку больше их никто не ел.  Можно свернуться калачиком на большой двуспальной кровати, занимающей почти всю комнату, жевать горбушки и на несколько часов погрузиться в мир Ровера, Хотспура и Визарда.

И как мог Джо расстраиваться каждый четверг из-за таких перспектив? Даже Кэтлин, новорожденная малышка, лежала и счастливо гукала, пиная края жестяной ванны, служившей ей кроваткой.

«Кто хочет поставить чайник?»

«Я разрулю».

«Джозеф, говори правильно, когда ты в этом доме. Поставь чайник. Жан-Поль сходит за картошкой. Надень пальто и резиновые сапоги. Ты же не пойдешь в сандалиях в такую ночь. И сразу возвращайся, никаких гуляний».

Поль влез в тяжелое темно-зеленое пальто и завязал пояс, так как пряжка на нем давно потерялась. Неохотно натянул тяжелые резиновые сапоги и встал у маминого кресла. Она была поглощена газетой «Вечерний Телеграф», от сигареты поднимался дымок. Поль стоял и ждал. Мама повернула голову к нему и их серо-голубые глаза встретились. У нее был отсутствующий взгляд. Поль знал, что она не читала газету, а просто смотрела на слова.

«Деньги, мам. На картошку. Я готов».

Она потянулась за кошельком. Достала шестипенсовую монетку и положила в его теплую маленькую ладошку, накрыв монетку и его ладонь своими пальцами.  Поль надулся от гордости. Он рыцарь-посланник, отправляющийся на опасное задание. Он знает, что может повстречать драконов, монстров, волшебников и злых духов, крадущий детей, но он победит их всех, он пройдет по колено в крови и кишках, но доберется до цели и вернется со святым граалем, с горячей картошкой на шесть пенсов, и положит дар к ее ногам, ну или на плиту, пока хлеб будут намазывать маргарином.

Снаружи темно и пронизывающе холодно, и мальчик уже не так уверен. Нет ни ветра, ни облачка в небе. Зимние звезды сверкают над головой. Лед и иней сверкают под ногами. Газовые фонари шипят и фыркают. Черные тени застыли на морозе. Поль вспомнил, что ему всего четыре года, почти пять, но по календарю все равно только четыре.

Он быстро и с песней добежит до магазина Деланзо. Это не далеко, всего полмили. Мальчик понятия не имеет, сколько это – полмили, но звучит не очень далеко. Через «зеленую зону», с песней, вприпрыжку. Что бы спеть? Ту новую песню, которую они учили в школе к Рождеству. У него самые смутные представления, что слова той песни могут означать. Что-то про то, как хороший король венцы славил и смотрел в окно, искал Стефана на пирушке или кого-то наподобие, и Стефан пришел, но он был всего лишь ребенком, но король решил забрать его. Подойдет.

Его высокие трели разносились в морозном воздухе. «Венцы славь взглянул в окно на пиру Стефана, снег лежал, как полотно, ровный, хрусткий, пряный»[5]. Ему нравилось, как это звучит:  ровный, хрусткий, пряный. Поль спешил и скользил по замерзшей каше и грязи газона, он разогнался до приличного галопа. Скоро покажется забор Кэлли, уже должно быть недалеко.

Но тут мальчика схватили за горло. Тонкий голос оборвался на середине ноты, жгучая боль опоясала шею. Его отбросило назад, руки взлетели вверх и в стороны, как на распятии. Поль упал с глухим стуком, даже снег не смягчил падения. И вот он лежит, широко раскинув руки и ноги, слишком оглушен, чтобы двигаться, думать, плакать. Он ждет следующего удара. Но все тихо. Он чувствует боль, горячую жгучую боль на горле.

Он чувствует боль и даже рад ей. Боль позволяет двигаться, думать, плакать. Но он пока не плачет. Поль перекатился на живот. Если будет еще удар, он не хочет получить его в лицо или живот. Он знает, что это будет больно. Он может вынести удар по спине или в бок, но не в живот. Выдержать. Если будет еще боль, надо выдержать.

Ничего. Только горячая рана на горле. Он поднялся на ноги, скользя и спотыкаясь в грязной каше, он тяжело дышал, временами с трудом ловил воздух. Таблица умножения на шесть здорово помогла. Он даже попробовал на семь, но забыл, сколько будет семью шесть. Он повернулся встретить своего противника лицом.

Ничего. Там ничего не было. Кроме бельевой веревки. Висящей очень низко. Покачивающейся. Если умножение на семь создавало определенные проблемы, то дважды два было ясно как день. Он с разбега врезался в бельевую веревку. Она замоталась на его шее и опрокинула его в грязь. Щеки Поля горели, и не только от холода. Он был сконфужен, и стыд жег его больнее, чем след от веревки на шее. Слезы наконец-то полились из его глаз. Неважно. Выдержать. Он и так уже долго ходит.

Поль отряхнул мокрые грязные руки. Они были содраны о камешки под снегом. Колени целы, пальто их спасло. Пальцы покалывало, но он не мог сказать, они горели или замерзли. Он открыл свою левую ладошку, потом правую. Судорожно опустил правую руку в карман, потом левую в другой карман. Пошарил по карманам своих вельветовых штанов. Стал опять судорожно ловить ртом воздух, грудь разрывалась от всхлипов. Он упал на колени в снежную грязь и начал неистово рыться в снегу, в грязи, забыв про штаны. Его пальцы заледенели, он не чувствовал коленей, снег в сапогах превратился в ледяную воду.

«Отец наш на небесах, где мамины деньги?» Что может он пообещать этому Богу, который упрямо молчит? Я никогда больше не будут брать чужие подарки, только дай мне найти эти деньги. Завтра Рождество, должен же Он был услышать.

Слезы текли по лицу, сопли из носа, вода стекала в сапоги. Он рылся в снегу все отчаянней. Он уже проверил все вокруг. Как далеко может укатиться шестипенсовик в такой каше? Может, надо покопаться в обратном направлении, откуда пришел? Что мудрецы принесли младенцу Иисусу – золото, ладан и мирт? И что такое мирт? Надо не забыть спросить у мамы. Пожалуйста, Господи, я сделаю все что угодно, все.

«Что ты тут делаешь, маленький засранец?»

Поль поднял голову. Слезы и сопли полились ему в рот. Он слизнул их. Поморгал, чтоб лучше видеть. Это Джо. Господь не смог сам помочь, поэтому послал Своего представителя на земле. Ответ Ироду из Лочи.

«Я уронил шестипенсовик, Джо. Я не специально. Я запутался в веревке. Кто-то ее так низко повесил. Помоги, Джо, помоги найти монетку».

«Прекрати ныть. Давай руку, ночью мы ее не найдем».

Джо взял Поля за руку и поднял на ноги. Тыльной стороной ладони вытер ему слезы и сопли, потом вытер руку об снег. Он поплотнее затянул пальто на брате и, крепко держа его за руку, повел к дому. Около лестницы на чердак он снял с брата пальто и повесил на крючок. Потом помог Полю снять сапоги и мокрые носки, бросил их на лестнице.

«Подожди тут».

Джо проскользнул в комнату на чердаке. Поль стоял и ждал, щеки пылали, зубы стучали, мокрые штаны прилипли к ногам, грязные слезы засохли на лице. Дверь открылась.

«Входи».

Поль вошел в комнату. Его мама стояла у камина. Он долго не мог поднять голову и посмотреть на нее. Когда наконец он решился, одинаковые серо-голубые глаза встретились. Его мама улыбалась. Потом она засмеялась. «Иди ко мне, сынок».

Он подбежал к ней и бросился в ее крепкие родные объятия. Он опять заплакал, всхлипывал у нее на груди, погрузившись в знакомое тепло, знакомый запах.

«Ты ведь знаешь, что это означает», до него доносился ее голос. «Сегодня будем есть тосты с салом. Сто лет не ели. Но сначала снимай все это, ты весь промок. Выглядишь, как те прачки из субботнего сериала».

«Чай почти готов, мам. Делать тосты?»

«Дай я сначала согрею его. Потом сделаем тосты вместе. Оставь горбушки Жан-Полю».

В очаге огонь шипел и выплевывал крошечные кусочки золы. Чайник свистел, газовая лампа мерцала, женщина напевала и тщательно вытирала мальчика.

В жестяном тазу малютка лежала и счастливо гукала, наблюдая танец теней на потолке.

---

[1] Легендарная тюрьма на острове в заливе Сан-Франциско.

[2] Названия комиксов.

[3] Детская песня и танец.

[4] Игра слов: tit – синица, титька.

[5] «Good King Wenceslas» - «Добрый король Венцеслав», перевод Аэлирэнн (с сайта Стихи.ру).